Евгений Ихлов
Одна из многочисленных манифестаций, проходивших в Петербурге в первые дни после объявления о начале войны с Германией.
Статью о событиях, приведших к Первой мировой войне, войне, которая уничтожила блестящую гуманистическую цивилизацию Европы, открыла дорогу большевизму, фашизму, нацизму (а как их эху – маоизму и прочим кровавым радикальным движениям), хочется предварить вопросом: что бы стал делать самый яростный (но просвещенный) сегодняшний российский патриот, самый отъявленный державник и твердый государственник, если бы он был переброшен машиной времени в июль 1914 года? Я полагаю, что он бы обегал все редакции, требуя поместить его воззвание против близкой войны, он бы врывался во все салоны и в офисы всех партий, взывал бы к Госдуме: остановите войну – это гибель России, идите на любые уступки, пусть эти полоумные кузены Ники и Вилли (Николай и Вильгельм Вторые) остановятся, разорвут свои мобилизационные планы; он сорвал бы голос на крошечных, таких потешных митингах: люди! разве вы не видите кровавые тени Ленина, Сталина, Гитлера? И этому патриоту было бы совершенно очевидно: настоящий патриотизм – это не за войну, а против.
Поэтому – не смейтесь над маленькими пикетами против войны в Чечне, не аплодируйте политикам, которые размахивают картонными саблями на косе Тузла и отправляют ряженых боевиков в Южную Осетию/Картли. Вспомните, как 90 лет назад подобная демагогия вызвала серьезнейший кризис европейской цивилизации...
Обратимся к тем роковым дням, тем более что за последние годы мы несколько раз становились свидетелями того, как нацию «раскачивают» до желания поддержать войну, как стремительно формируется образ врага. Вспомним вмешательство НАТО в ситуацию на Балканах весной 1999 г., операцию США против Афганистана осенью 2001 г. и войну англо-американской коалиции против Ирака зимой – весной 2003 г. В одном ряду с этими событиями – идейно-политическая подготовка российского общества ко второй чеченской войне летом и осенью 1999-го. Погружение в нелепую и абсурдную психологическую атмосферу кануна Первой мировой войны заставляет воспринимать все нынешние вспышки массовой воинственности как возвращение оживших теней страшного лета 1914-го.
90 лет назад, в конце июля – начале августа 1914 г., европейская цивилизация предприняла попытку покончить с собой и во многом в этом преуспела. Каким же был европейский мир до того, как он развалился на части?
═
Первый опыт единой Европы
═
Даже современному европейцу он во многом показался бы «золотым веком». Вся Европа «входила в Шенгенскую зону», и любой человек среднего достатка мог без проблем путешествовать по ней. Науки и искусства процветали. В массовом сознании общеевропейская духовная и культурная общность явно преобладала над национализмом. Идеи прогресса и гуманизма повсеместно торжествовали, а культурным пессимизмом страдали лишь редкие оригиналы. Все западные правители-монархи, то есть почти все европейские власть имущие, кроме глав Франции, Швейцарии и, разумеется, Североамериканских Соединенных Штатов, являлись родственниками и, неформально общаясь, решали судьбы мира.
Конечно, время от времени случались международные кризисы, демократия вступала в противоборство с традиционной элитой, обострялись национальный, колониальный, рабочий и женский вопросы. Но одновременно было очевидно, что основные, самые больные проблемы общественной жизни решаются, причем мирно и эволюционно. И все понимали, что они будут решены в течение 10–15 лет.
Следует признать, что великие державы регулярно оказывались на грани войны, но был отработан надежный механизм разрешения кризисов. Однако в июле 1914 г. договариваться отказались наотрез. Австро-Венгерскую, Российскую и Османскую империи подтачивали националистические движения. Петербургский двор относился к Дунайской монархии, испытывавшей мучительный процесс внутренней трансформации, с тем же нетерпеливым плотоядным предвкушением добычи, как в середине XIX столетия – к «больному человеку на Босфоре». Впрочем, все заинтересованные силы, включая сербских и чешских националистов, хорошо знали: после скорой смерти его величества Франца-Иосифа наследник эрцгерцог Франц-Фердинанд, взойдя на трон, немедленно превратит двуединую империю в трех- или четырехстороннюю «феодальную федерацию», короновавшись в своей любимой Праге и, возможно, в Загребе. Таким образом, чехи и южные славяне будут подняты в статусе до имперских наций, почти до немцев и венгров (причем именно за счет ущемления венгров). В апреле 1914 г. наследник венского и будапештского престолов четко заявил, что с его приходом к власти наступит конец многовековой приниженности славян в монархии. К сожалению, шовинисты при белградском дворе расценили именно это как угрозу. (Потом его убийца Г.Принцип на первых же допросах скажет: он, Франц-Фердинанд, угрожал нашим планам.)
Итак, накануне войны эрцгерцог Франц-Фердинанд открыто выдвигал лозунг, по сути дела, «Дунайских Соединенных Штатов», а тема создания «Соединенных Штатов Европы» активно обсуждалась политологами. Разумеется, была и больная проблема – Эльзас–Лотарингия. Но неужели кто-то мог всерьез сомневаться в том, что, став через несколько лет по меньшей мере министрами, товарищи по II Интернационалу Жан Жорес и Карл Каутский договорились бы по этому вопросу? Или что по балканскому и польскому вопросам были бы в недалеком будущем достигнуты компромиссы – министрами Виктором Адлером, Вальтером Ратенау и Владимиром Набоковым-старшим?
Мы видим, что в Европе не наблюдалось таких кризисов, которые делали бы большую войну неизбежной. Но кто же тогда был недоволен победным шествием гуманистической и демократической цивилизации? Кто стоял за дипломатической возней, которая спровоцировала всеевропейскую бойню? Больше всего от торжества прогресса и демократии проигрывал быстро терявший свои позиции слой «патриотов» (аристократической элиты), представленный в основном в военно-дипломатических кругах и высших слоях монархической бюрократии. Исторически они были обречены и осознавали это. Консервативный истеблишмент буквально откатывался на всех фронтах – от эстетического до кадрового и идеологического. Французские «патриоты»-традиционалисты дважды пробовали перейти в контратаку, использовав сначала антикоррупционный, антипарламентский и антибуржуазный популизм в виде неомонархического движения сторонников генерала Буланже, а затем площадную ксенофобию в форме расового антисемитизма. Обе эти вылазки провалились, завершившись укреплением светских, даже радикально антиклерикальных принципов Третьей республики и оттеснением клерикально-аристократических кругов от власти. Последней отрадой французских «патриотов» стала борьба за сохранение красных форменных штанов у пехоты в самый канун мировой войны. Увлечь нацию шовинизмом можно было, только если бы «клятые боши» всерьез двинулись на «прекрасную Францию». Колониальные дрязги – сколько кому причитается африканских джунглей – волновали только рантье, митингующих в кафе. Точно так же попытки петербургского двора начать наступление в Галиции во имя спасения сербской династии Кара-Георгиевичей (позднее в императорском манифесте речь шла уже о возвращении земель древнерусских князей) или «освобождения» Истамбула не встретили бы поддержки в российском обществе. Оно еще слишком хорошо помнило позор войны с Японией.
События лета 1914 г. были проявлением истероидной суицидальной реакции. Свести все произошедшее к межимпериалистическим противоречиям сложно. Сторонники крупного бизнеса и радикальные милитаристы, заинтересованные в войне ради войны, были давно лишены абсолютного контроля над жизнью ведущих европейских стран. Следовательно, главная вина за случившееся лежит на демократах. Либералы и социалисты почти всех оттенков спасовали перед зоологическим шовинизмом, за который уцепилась уходившая аристократия. Первые использовали гонку вооружений для индустриализации, а «патриотизм» – как пароль для входа в консервативный истеблишмент. Вторые поверили, что их допустят в истеблишмент «без боя», и поэтому отказались от бескомпромиссной борьбы с «патриотизмом», не заметив, как их «паства» стала переходить на социал-националистические позиции («бей чужака» плюс «социальная защита» плюс «прямая демократия»). Зато консервативная аристократия повторила подвиг Самсона – не простив демократической «Далиле» остриженных волос, она сокрушила, на свою беду, храм цивилизации.
═
Военная песня на два голоса
═
Существует версия о буржуазии, наживающейся на гонке вооружений. Пусть себе «наживалась» бы – одна бескровная «гонка дредноутов» сказочно обогащала тогдашние военные монополии. Зачем же воевать всерьез? Кстати, в России основное военное производство было казенным, а купечество на политику не влияло. Особой финансовой заинтересованности в войне в нашей стране не было. Во Франции предприниматели понимали: в случае поражения их страны им придется выплачивать новую гигантскую репарацию, отдавать колонии. А чего стоил один призрак «Коммуны»! Местная элита прекрасно сознавала и то, что любой революционный всплеск во Франции помимо прочего неизбежно раздувал угли русской революции, угрожая гигантским французским инвестициям в России. Неужели желаемая «овчинка» – угольные пласты Эльзаса и Саара – стоила такой выделки?
Гонка морских вооружений была локомотивом британской и германской экономик, но эти державы выступали как слон и кит из детской шутки, которые никак не могут «побороть» друг друга: слабая английская сухопутная армия пряталась на острове или в колониях за спиной гигантского флота, и до нее не могли добраться дивизии кайзера. Кроме того, правящая в Британии либеральная партия так же уперто не принимала милитаризацию и войну в Европе, как партия Егора Гайдара в России – первую чеченскую войну, причем из тех же гуманитарных и финансовых соображений.
Откуда же исходила угроза миру? Вначале «патриоты» (в первоначальном смысле этого термина, т.е. сторонники «отеческих» традиций, приверженцы консервативных ценностей аристократии, выступающие против демократических реформ, открытости общества, приоритета торговли и мореплавания по отношению к исконному земледельческому укладу) занялись пропагандой войны, уничтожая психологические барьеры, вырабатывавшиеся гуманистической мыслью на протяжении 30 лет, доводя националистические настроения до забытого исступления 1840–1850-х гг. Как следствие консервативно-патриотического подъема – в Европе стали быстро расти военные бюджеты.
Тогда либералы, принципиальные противники крупных постоянных армий и европейских конфликтов, стали навязывать консерваторам другой путь к войне. Началась безудержная гонка морских вооружений (строительство гигантских судов и орудий, сверхкрупные заказы на сталь и пр.). Либералы спешно превратились в «имперцев». Общественное разочарование плодами либеральной политики, которая всегда ведет к болезненному разложению традиционного уклада, они пытались компенсировать дозированным шовинистическим популизмом (как и в нынешней России примерно с середины 1994 г.). В самом начале XX века стало очевидно, что и либералам, и консерваторам нужна «вечная» подготовка к войне, в ходе которой каждый решал бы свои политические и экономические задачи.
Все это завершилось трагическим срывом. Заигравшись в «патриотизм», либералы с энтузиазмом оседлали консервативную шовинистическую волну, и самые просвещенные нации Европы бросились в бездну мировой войны.
Лично я полагаю, что война обусловливалась в первую очередь психологическими факторами, давлением «коллективного бессознательного», о чем свидетельствуют некоторые интересные наблюдения.
Первое – невиданная эйфория при известии об объявлении войны, которую с удивлением отмечали современники. Ни одна война ни до, ни после не вызывала такого приступа безумной радости. Радовались даже бельгийцы, хотя численность германской армии превосходила все мужское население королевства и им явно не на что было надеяться, независимо от того, как обернулись бы события на французском фронте. Решение итальянского правительства объявить нейтралитет было воспринято с негодованием. В течение года продолжались массовые демонстрации под лозунгом «Да здравствует война!», принесшие свои плоды: в 1915 г. Италия в войну все-таки вступила.
Второе – дипломатические послания конца июля 1914 г. пронизаны роковой предопределенностью «чудовищной катастрофы» (дословное выражение). Еще не начавшаяся война представлялась неизбежной, хотя каждый возлагал всю полноту ответственности на оппонента.
Третье – выход противоборствующих сторон за пределы разумного. Здесь в один ряд можно поставить разрешение российским солдатам творить «беспредел» в Восточной Пруссии и санкцию германского командования на жесткие зачистки, массовые расстрелы и поджоги городов в Бельгии, Северной Франции и Западной Польше. Ничего подобного не наблюдалось даже во времена самых страшных и кровавых столкновений той эпохи – наполеоновских войн и войны Севера и Юга. Так вели себя только в колониях, подавляя туземные бунты.
Какие бы планы наступлений на Константинополь, Будапешт и Вену ни строило российское высшее военное командование, было необходимо, чтобы Австрия или Германия объявили войну первыми. Немцев же – с учетом сильных позиций социал-демократии – можно было подвигнуть на войну только под угрозой русского нашествия и окружения страны. Ведь неспособность Франции вести наступательные действия была очевидна.
Австро-Венгрия вряд ли нацеливалась на широкую военную кампанию ради планов поглощения Сербии. Обосновать начало европейской войны такими далекими от мирного обывателя геополитическими сенсациями, как вторжение сербской армии на албанскую территорию в районе Шкодера (Скутари), также не представлялось возможным. Другое дело – подлое убийство августейшей особы, которое просто нельзя было оставить без последствий.
Даже британцев, несмотря на их явный антагонизм с Германией (английская бульварная пресса с 1908 г. раздувала антигерманскую истерию), можно было мобилизовать в моральном и политическом отношении только зрелищем «прусского сапога» у родных берегов Дувра. Накануне войны половина английских министров относились к перспективам вмешательства во франко-германский конфликт с глубоким отвращением. И нерешительность Британии летом 1914-го – это не «коварство Альбиона», а естественное следствие раскола в истеблишменте.
═
Логика роковых решений
═
Таким образом, реально обеспечить вступление ведущих держав в мировую войну можно было только по тому сценарию, который и был осуществлен: Австро-Венгрия была «обречена» ударить по сербским провокаторам; Россия – с рыком «маленьких обижают» – встала на дыбы; кайзер был вынужден вступиться за союзника (в Берлине понимали, что мобилизация в разгар полевых работ – это война) и пригрозить России; Франция по-рыцарски вступилась за Россию, и на нее обрушились немецкие полки; Британия не могла спокойно созерцать подавление Бельгийского королевства.
Не будем останавливаться на подробностях военно-дипломатических конвульсий конца июля 1914 г., на том, кто куда телеграфировал или звонил (к примеру, 31 июля дежурный по российскому Министерству обороны, товарищ министра полковник А.Поливанов просто отключил телефоны, сорвав попытку государя императора в последний момент отменить уже объявленную всеобщую мобилизацию), какими истеричными нотами обменивались столицы, с какой радостью генералы сдували пыль с планов наступлений. Скажем лишь, что именно Австро-Венгрия, Германия и Россия проявили инициативу в деле начала Первой мировой войны. Именно в этих странах был наиболее силен «средневеково-патриотический» истеблишмент, не готовый вписаться в новую, стремительно набиравшую силу буржуазно-либеральную реальность. При этом в критические часы провокационные поступки таких деятелей, как Поливанов в России, посол Германии при венском дворе фон Чишков или британский военно-морской министр Уинстон Черчилль, явно срывали попытки мирного выхода из разраставшегося кризиса. «Либеральное лобби» в России было тесно связано с французскими либералами и, не дрогнув, благословило жертвоприношение лучших российских частей ради спасения «светоча цивилизации» – Парижа.
В июле 1914 г. в своей ноте Вена фактически потребовала от Белграда публично признать доказанную следствием вину за акт международного терроризма и принести свои извинения. Но Сербия упрямо отказывалась от малейших символических жестов, которые свидетельствовали бы об отмежевании от радикальных пансербских движений. Это поставило дунайскую монархию перед лицом утраты статуса великой державы. Стратегия федерализации, фактически одобренная правящими кругами Вены, в тех условиях была невозможна: любые реформы переросли бы в хаотический распад государства (как это произошло с СССР в 1991 г.), сопоставимый по своей разрушительной силе со взрывом геополитической «вакуумной бомбы» в Центральной и Южной Европе. Теракт в Сараеве дал понять Вене, что на повестке дня российской политики стоит раздел Австро-Венгрии, что Петербургу недостаточно фактического ухода монархии с Южных Балкан, ему нужна ее самоликвидация. Униженной «двуединой империи» следовало наказать Белград, то есть, по принятым тогда нормам, разбить вражескую армию и временно занять часть территории противника.
Кайзер узнал, что в ответ на австрийский обстрел Белграда его российский родственник проводил тайную мобилизацию в прилегающих к Германии округах – Петербургском, Варшавском и Виленском. Он решил, что кровавые события в Сараеве – провокация Антанты ради благовидного предлога для нападения на его страну. Наступил момент истины: кузен Ники – соучастник и покровитель цареубийц, и все это задумано для уничтожения Германии. Дальнейшие события развивались по логике роковых решений: если весь мир против нас, то мы станем действовать со всей беспощадностью, ибо для выживания нации нет слишком высокой цены.
В январе 1914 г. Россия заключила военный союз с Сербией, при этом царь лично обещал Белграду любую помощь. К тому моменту Сербия победила и турок, и болгар. Тогда против кого же был заключен союз? В Вене особо не сомневались на этот счет. Да и какие могли быть сомнения, когда официоз российского Министерства обороны газета «Разведчик» начала кампанию за сокрушение «германизма», опубликовав установочную статью военного министра генерала Владимира Сухомлинова. Тем самым австрийцев, подчинивших славян, объединили с Германией по чисто расовому признаку и противопоставили «германизм» «славянству». В феврале 1914 г. в «Биржевых ведомостях» (аналог нашего «Московского комсомольца» середины 1990-х гг.) появился сенсационный материал о полной готовности российских вооруженных сил к полномасштабной войне. Его автором был И.Мануйлов-Манусевич, сотрудник спецслужб, референт Сухомлинова. (Заметим, что эрцгерцог тогда еще никуда не уезжал, он даже не провозгласил свой план федерализации монархии.) В мае публикация повторилась под провокационным заголовком – «Россия готова! Готова ли Франция?». Тогда же, в мае, сербы получили от людей Сухомлинова дезинформацию о подготовке Францем-Фердинандом австрийской интервенции.
Когда начальнику сербской разведки полковнику Д.Дмитриевичу понадобился тот самый теракт в Сараеве, он выбрал на роль исполнителей не офицеров из тайной сербской организации «Черная рука» (официальное прикрытие – сетевая организация «Народная оборона»), а подростков из марионеточной подпольной группы «Молодая Босния». Их наскоро научили стрелять и бросать бомбы, дав при этом понять, что оружие имеет сербское происхождение. «Младотеррористы» знали настоящие имена и звания офицеров-пограничников, которые переправляли их через сербские погранпункты в Боснию. Вскоре они щедро поделились этой информацией с австрийскими следователями. Послав Г.Принципа со товарищи «на дело», сербские разведчики были уверены в том, что «белградский след» вычислят мгновенно и что венский двор не сможет смириться с таким унижением. По неписаным правилам той эпохи минимальным удовлетворением за подобное злодейство должно было быть выполнение Сербией довольно унизительного ультиматума, не исключавшего временного занятия Белграда австрийской армией. Нежелание сербской стороны пустить в страну австрийских следователей могло быть продиктовано опасениями, что вскроются факты поддержки «Черной руки» со стороны российской военной разведки: царь, дескать, причастен к убийству наследника престола – лучше уж война!
═
Право на беспредел
═
Приведем еще одну деталь, относящуюся к начальному этапу боевых действий. По замыслу германских стратегов, немцам в августе–сентябре 1914 г. нужно было продержаться под натиском российской армии две-три недели до падения Парижа. После этого победоносные германские войска пришли бы (на полгода раньше, чем это случилось в реальности) под Горлицу, и Россия потеряла бы Варшаву. Чтобы воспрепятствовать осуществлению этого сценария, российское командование решило любой ценой отвлечь немцев от соблазнительного шанса вот-вот добиться триумфа над Францией. Казачьим частям, вошедшим в Восточную Пруссию, было дано разрешение грабить и насиловать местных жителей (как сказали бы сейчас – разрешение на «беспредел»). Уже с середины XVIII века такие действия в отношении мирного населения были немыслимы для европейской армии. Мольбы о помощи из Пруссии заставили немцев отказаться от «блицкрига».
Можно только гадать, были ли действия российских военных в Восточной Пруссии, нарушавшие тогдашние правила ведения войны, заранее согласованы с французами, кровно заинтересованными в отвлечении германских сил из-под Парижа, или это была собственная импровизация российского командования.
Дарья Гармоненко